— Простите, — спросил я уже потом у заглянувшей в купе проводницы, — простите, на них не норвежская форма?
И тут мой сосед, эстонец, открыл рот — впервые с самой Москвы:
— Нет. Эстонская. Но вы совершенно правы, когда заметили, что эта форма норвежская. Даже я вам скажу больше...
И он с внезапно проснувшейся разговорчивостью стал объяснять мне, что она, эта форма, у норвежцев была отмененного образца, и ее очень много оставалось у них в армейских складах, и они не знали, как с ней быть, но тут, к счастью, понадобилось одевать эстонскую армию и полицию.
— ..Все размеры и климмат тоже очень подходили для этой вормы, — говорил он, а я не прерывал его, хотя обо всем этом был прекрасно осведомлен, и не случайно зеленые свитера пограничников с матерчатыми накладками для погон и нарукавных знаков вызывали у меня ощущение чего-то скандинавского; не прерывал потому, что после шести лет перерыва мне снова приятно было слышать этот близкий мне с юношеских лет акцент, от которого привычные русские слова становились неожиданными...
И все же, несмотря на приступ болтливости моего соседа — единственного за целые сутки — ощущение того, что я еду за границу, не исчезло и продолжалось до тех пор, пока я не вышел на хорошо знакомый таллиннский перрон и не ступил на асфальт привокзальной площади, бывшей в моей памяти все еще брусчатой.
Как человек, который дорожит своими привычками, Таллинн я обычно отправлялся налегке, с одним портфелем, как на работу, и сойдя с поезда, всем своим видом подчеркивал, что здесь я свой и никакого отношения к прочим приезжим с чемоданами не имею; шел по одной и той же дороге мимо афишных щитов у подножия крепостной стены, выходил на Монашескую, оттуда на Пикк, задерживался в кафе на Сайя-кяик — в Булочном проходе — и, избавившись таким образом от разницы между вчерашним и сегодняшним днем, заглядывал на площади Ратуши в Инспекцию по охране памятников архитектуры к Яану Соттеру.
С Яаном нас связывала ненавязчивая дружба — без переписки, назначения свиданий, и в этой необязательности наших отношений имелась своя обязательность: после короткого приветствия — как если бы мы виделись вчера — мы шли на Лай и в подвальчике клуба Молодежного театра за чашкой кофе отмечали нашу встречу...
Но если быть точнее, прежде чем увести Яана на улицу, я заходил к его начальнику Расмусу Кангропоолу неизменно с одним и тем же вопросом: «Сельтсимеэс Кангропооль! Товарищ Кангропооль! — с порога спрашивал я. — Что нового?»
Зная, как эстонцы сдержанно относятся к обращению «товарищ» (а к отчеству еще сдержаннее), я делал это вроде бы подчеркнуто официально, но как бы с оттенком иронии. И Кангропооль, красиво причесанный, застегнутый на все пуговицы, отвечал мне пониманием.
В предыдущую нашу встречу в девяносто первом году Кангропооль на вопрос «Что нового?» ответил своим очередным открытием, как из старых книг муниципалитета он узнал, что с 1360 года налоги начинали собирать с его дома, так как граница прихода Олевисте шла с Аптечной, то есть с его улицы. Кангропооль радовался этому открытию, говорил, что теперь представляет, как два ратмана останавливались перед его домом, доставали список и начинали обход...
Теперь уже я не помню, кто сказал, что нет ничего труднее, чем удержать мгновения, давшие тебе радость. Со мной было иначе. Мне и в голову не приходило удерживать их, эти мгновения. Рано или поздно они сами возвращались оттуда, куда, казалось бы, давно ушли. Но... в этот свой приезд в Таллинн достаточно было пройти тот же короткий отрезок пути от вокзала до Ратуши, чтобы вдруг почувствовать: все, что позволяло мне прежде считать себя здесь своим, осталось в предыдущей жизни.
Уже половина десятого утра, а привокзальная площадь безлюдна. В пустом подземном переходе огромный негр играет на саксофоне — для города, который я знал, эта было бы чрезмерной экзотикой... На улице, ведущей к центру, тихо, и в этой тишине ни одной вывески или афиши на русском, ни одного знакомого незнакомца. А ведь в таких городах лица многих горожан знакомы, привычны.
Среди этих привычных есть особо приметные, например, всякий раз сворачивая на улицу Пикк и видя органиста лютеранской кирхи, идущего с Ратаскаеву мне навстречу, чувствовал — я в Таллинне. Органист появлялся на улице с оригинальной пепельницей на груди, свисающей с шеи на ремешке, такой фаянсовый сосуд кубиком с завинчивающейся крышкой, чтобы не пахло, — эти подробности я знал от знакомого музыканта... Я помнил органиста шатеном, потом — с проседью в волосах, а потом и совсем лысым. Встречал я его в один и тот же утренний час. Видимо, приход моего поезда в Таллинн совпадал с выходом органиста из своего дома, и наши пути пересекались в начале Пикк.
Именно здесь, за поворотом, откуда начинался лабиринт улиц и улочек, открывалась дверь кафе «Перл» и тебя обдавало паром и запахом кофе. Бросишь взгляд через стекло — за столиками праздные дамы, прочно и долго сидящие. Это было одним из тех мест, где после трех-четырех посещений ты делался кем-то вроде знакомого; становилось известно, кто ты, какие у тебя привычки, с кем ты спишь... Теперь здесь итальянская пиццерия. А напротив, через дорогу, там, где можно было получить самый свежий и самый ранний завтрак в городе, предлагали французские вина... И после всего этого, увидев на дощечке вместо привычного: Инспекция по охране памятников архитектуры — Департамент, я не должен был удивляться уже ничему...
Когда я открыл тяжелую дверь и вошел в каменную прихожую, какой она, уверен, была и в XV веке, мне показалось, что нигде яснее я не увижу, как это много — шесть лет отсутствия. Поднимаюсь по узкой витой лестнице, зажатой между двумя стенами, а в голове понятие «департамент» никак не укладывается в трехметровую ширину готического фасада этого каземата. И пусть простит меня Яан, я уже не надеялся найти его в этих стенах. Наверное, думал, теперь он занимается каким-нибудь бизнесом.
Но как же я обрадовался, когда застал Яана за своим столом. А в подтверждение того, что здесь ничего не изменилось, в это время как раз вышел из своего кабинета Кангропооль с каким-то делом к сослуживцам, и тут наши глаза встретились:
— Что нового, херра (херра — господин) Кангропооль? — спросил я, пожимая протянутую мне руку.
— Нового есть. Таллинн должны принимать в список Всемирного наследия ЮНЕСКО... — И видя, что мы с Яаном навострились уже на улицу, сказал: — Но об этом мы поговорим при более обстоятельной встрече.
Пожалуй, после столь резких перемен в Эстонии самым неуместным для нас с Яаном было бы пуститься в разговор о былых годах. Стоило только дать волю всем этим «А помнишь...», и между нами могла возникнуть дистанция. И в то же время, мы оба хорошо понимали, что всякий восторженный разговор о всем новом превратил бы нашу встречу в утомительное «ничто»...
Мы брели под моросящим дождем, и мои глаза выхватывали то, на чем в Москве они не задержались бы. Иномарки в узеньких петляющих улочках кажутся громоздкими, неповоротливыми, а пластмассовые окна, двери и витрины на теле вековых стен — чужеродными... Заходим в магазин — один, другой, третий: чистые, свободные стены евродизайна, яркое освещение подчеркивают самое важное в магазине — товар. Ничто не должно мешать рассмотреть его, отвлекать покупателя от предмета продажи...
Старые интерьеры, как подсказывает мне Яан, остались нетронутыми. Их закрыли гипсовыми покрытиями. По всему видно, здесь оседают богатые люди, думаю я. У них возникают проблемы с интерьерами — об этом мне уже говорит Яан. Понимаю. Старая архитектура не очень роскошная, точнее, она просто скромная, но у эстонцев силен престиж Старого города, им и в голову не придет снести старое и возвести на его месте новое — к этому выводу прихожу я сам. Двери и окна можно поправить или вернуть, также как и реставраторы со временем могут освободить стены от гипса...
Яан то и дело тихо возмущается: здесь наружные двери не надо было менять; там старые кирпичи не выбрасывать, использовать; а вот хозяин этого дома, наверное, думает, что оформил свой подъезд в старом стиле...
Вспоминаю, раньше ни одна переделка, ни одно вмешательство в городские строения не обходилось без согласования с Инспекцией по охране памятников. Но знаю: теперь охранную зону расширили, а права Яана и Кангропоола ограничили. Что-то в этом роде говорю вслух и, уловив в реакции Яана горечь, меняю тему:
— Слушай, а что за история со вдовой Георга Отса?..
Наш разговор неожиданно соскальзывает на одно из первых решений Эстонского парламента о возврате законодательства страны к 1938 году, в частности, к священному праву собственности.
Я, знавший об этом совсем не понаслышке, не подозревал, что от него, этого права собственности, пострадало прежде всего коренное население Эстонии, ибо наши русские большей частью оказались в зоне недосягаемости этого закона — они живут в новых районах, в Ыйсмяэ, Мустамяэ, Ласнамяэ, в домах, построенных в советское время.
